Смысла в том, чтобы заполнить дырки в этом жутком долгострое и куда-нибудь его вывесить, становилось всё меньше и меньше, и в конце концов этот параметр (уровень смысла) пробил дно и устремился в область отрицательных значений с всёвозрастающей скоростью. Но я всё же это делаю.
Мне когда-то было интересно, каково мне будет, когда у меня уже будет выходить полная хрень и при этом я уже не буду в состоянии понять, что это хрень. Так вот, свидетельствую: мне охрененно. Практически так же охрененно, как во времена, когда у меня ещё выходила полная хрень и при этом ещё не получалось понять, что это хрень. В общем-то, читать стихи и тут же видеть, что они плохие, - фича, не доставляющая никакого удовольствия (самому человеку, а не окружающим). Вот когда я утрачу возможность читать стихи и видеть, что они хорошие, - как это уже случилось с прозой, - тогда будет совсем грустно. Опять же, мне, а не окружающим Впрочем, это, думаю, уж точно последний стишок. Можно было повесить ещё один, но это как-то уже совсем неэтично вышло бы <_<
Кстати, забавно, ещё предыдущее по тому же фэндому - которое про коняшку - было всё сплошная форма. Тут же формы нет вообще (содержания больше не стало, нет-нет, на такое я не претендую). Времени между ними на самом деле не так уж много прошло, а и память, и думалка, и внимание - всё стало на порядок хуже...
Н.У меня когда-то была собака —
Не совсем моя, а отца, однако
Все мы, вроде как в отблеске этой власти,
Полагали её чуть-чуть своей:
Псина больше меня, чернее мрака,
С мягкой шерстью и крайне зубастой пастью —
Будто чёрная клякса в палитре счастья,
Неотъемлемый штрих невозвратных дней.
(Может быть, я не сразу цифирь сведу,
Чтоб сказать, что в каком случилось году,
Но мгновенья ответ мне хватило б найти
На вопрос, сколько мне тогда было лет, —
Меньше десяти.)
Детство стало коротким за гранью мутной,
Но ход времени сплющен, а не спутан —
Всё сохранно под спудом беды и будней.
Там остался и тот, с кем я вместе рос,
Среди солнечных зайчиков верный спутник
И защитник среди бледных лунных полос —
В общем, наш чёрный пёс.
ещё ≈83 строчки неотбеченного оосаЭто было тысячу лет назад,
мы вдвоём выходили в осенний сад,
и за нами кто-то следил в окно —
в дни, когда еще всё было как должно.
Среди наших домашних не став исключеньем,
Он убийству обучен был и устрашенью
(И, пожалуй, об этом я знал, как бы мало
Эта тема тогда меня ни занимала).
То скрывался в тенях — слишком чёрною тенью,
То казался из чащи явившимся зверем
И гостей мог пугать, просто стоя за дверью...
А друзей от врагов отличал не очень,
Не на тех порой мрачно гавкая, — впрочем,
Судя по тому, что случилось в финале,
Люди тоже не очень-то их отличали.
Да и стоило ль ждать суждений точных
От собаки, которая, скажем честно,
Далеко не умом была известна?
Почему мы злимся, над чем хохочем,
Чем испуганы и отчего в печали —
Тёмный лес премудростей человечьих
(Раз едва не утоп, заигравшись в речке,
И уже через пять минут от спасенья
Удивлялся, что не продолжаем веселье,
И подсовывал палку нам опять.
Тоже чем не способ напугать?).
А серьезно — не был он самой милой
Или самой умной собакой в мире,
Да и самой послушной, вероятно,
Но, случись какая-то неприятность —
То, что я тогда называл «беда», —
Он на помощь первым мчался всегда.
А ещё самой тёмной и бурной ночью
Засыпать вместе с ним становилось проще.
Просто пёс — на службе у псов Короны,
Тень теней и стражей страж непреклонный,
Как мы все, рождённый для дел прескверных —
Но по-своему нас он любил, наверно.
Только сходу теперь не найти и знака,
И следа, что когда-то была семья,
Смех и плач, было детство, была собака
У мальчишки, которым был раньше я, —
Целый мир, который похоронили
Под тяжёлым камнем в пустой могиле,
И к чему потери считать по пальцам?
Кулаку не надобно разгибаться,
Будет всё и сразу отомщено,
Чтобы всё было так, как быть должно.
Через ряд надгробий и дым пожаров
Пролететь не мог наш порядок старый,
Сколько к чёрному дню его ни готовь, —
Даже пёс, хранивший меня от кошмаров,
обратился сюжетом кошмарных снов
(не остановить и не убежать не вздохнуть не исчезнуть не позвать за дверями вой на ладонях кровь)
если мне день за днём в ту же дверь ступать, остаётся не разжимать кулаков — и пусть ночь проскользнёт за любой засов и вернёт каждый миг, что на веках выжжен, окуная в прошлое с головой,
(на ладонях кровь за дверями вой трудно быть собакой сторожевой настоящей будущей неживой)
но, чтоб утром проснуться и к вечеру выжить, должен всё закрывать я и вновь и вновь забывать, с кем я бегал по листьям рыжим, с кем я вышел в мир, с кем делил я кров, кто меня понимал без слов.
У меня когда-то была собака,
что лизала мне щёки, когда я плакал
(без второго — да даже без первого — смысла!),
И хвостом виляла,
И кости грызла,
И спала на коврике прикроватном,
Серебристо-чёрная в лунных пятнах.
И, скользя сквозь последнюю эту осень,
За собою я пса по-хозяйски звал,
И я думал: «Уж он-то меня не бросит!..»
Про других я даже не думал — знал.
(А за шторой всё позже рассвет мерцал,
К декабрю продвигаясь верно.)
Так уж вышло — из всех, кто меня «бросал»,
Оказался он самым первым,
Обогнав на минуту и мать, и отца —
Ведь, когда замолчали навек небеса
И последняя чёрная полоса
Обернулась клочком горелым,
В час, когда на пороге убийца встал,
Из теней пружиной взлетел он,
Безнадёжно ринувшись всех спасать,
Выполняя собачий свой долг до конца,
Преграждая путь своим телом
....................................................................................................
Я назвал тебя именем этого пса.
Я, наверное, зря так сделал.
Обзорам Kuroshitsuji, если вдруг они на меня каким-то образом выйдут, что вряд ли (и если они не притворятся вежливо, что не заметили ):